4
. Единение.ОН.
Иногда я чувствую себя Богом. Суровым ветхозаветным Богом, что карает и милует по высшей своей прихоти, или даже языческим божеством - развязной и безумной стихией, что отличается свободой мышления грозового разряда. Я говорю о власти - власти, что дарована каждому из живущих, но которой пользуются единицы. Бывают моменты, когда ты почти всесилен - тот небольшой момент, крошечный эпизод, что меняет тебя до неузнавания. Познать эту власть - значит стать другим - тебе уже никогда не стать прежним, если на твоих руках чья-то жизнь. Если твои руки на миг обратились в руки Парки, что обрезает чужую нить.
Право убивать наделяет тебя властью, сравнимой с властью создателя - или самой природы, ибо ты можешь вершить судьбу отдельно взятого человека, и в твоем ведении оставить его жить или дать умереть. Что это, если не абсолютное и высшее торжество человека?
Я совсем не думаю об этом, когда мои руки затягивают капроновый шнурок на шее очередного двуногого животного - я занят совсем другим. На моих глазах свершается чудо творения - из бессловесного бессмысленного создания я получаю человека - пусть на миг, перед тем, как она уйдет в вечность - лишь на крошечный миг я вижу в глазах проблеск понимания. Оно какое-то потустороннее, это понимание - может быть, так глядит осознавшая себя абсолютная красота.
Мне очень нравятся ощущения в этот момент - это нечто сексуальное, но проявляющееся на глубинном уровне - у меня нет эрекции, однако, в теле живет холодное напряжение, которое обжигает меня, как жидкий азот - оно омерзительно и вместе с тем великолепно - оно не грязно, а напротив, логично, и его грани наверняка блестят и бликуют на моем внутреннем солнце. Я где-то читал, что плазма может быть абсолютно холодной - и если сунуть в нее руку и не касаться металлических предметов, то кожа не пострадает - мои ощущения очень похожи - мой огонь холодный - очень холодный, и я знаю, что это лишь мой дар - и такого нет ни у кого. Может быть, именно так выглядит абсолютная любовь - полностью духовное начало, отделенное от тварного плотского - истинная любовь холодна, ведь жар придает кровь, что бежит по телу - а дух... дух холоден и полон светлого огня - это атмосферное электричество, могущее возжечь костер, но с настоящим огнем не имеющее ничего общего.
Я всегда пользовался парой колготок - о, секретные службы много вам могут рассказать про этот замечательный предмет дамского туалета - вытянутый капрон практически невозможно разорвать - он выдерживает вес до полутонны. Руки, связанные чулком, никогда не высвободить без посторонней помощи, а нежное горлышко без адамова яблока перетягивается столь легко, и ты сразу понимаешь, что на верном пути. И еще мне доставляет некое смутное удовольствие, что мои
подружки становятся красивыми - по-настоящему красивыми - как раз от предмета, что должен превращать женщин в королев. Капроновый чулок.Той майской ночью он впервые подвел меня - старый заслуженный чулок порвался на шее крупной чернявой девицы с пухлыми негритянскими губами - помню, у нее была сальная кожа. Когда я навалился сзади, некоторое время мои руки скользили ей по шее и я чуть не задохнулся от тошнотворного цветочного запаха - о, дешевые духи - такое ощущение, что их делают из протертого свечного воска.
Потом я сумел затянуть чулок достаточно сильно, чтобы у нее не могло вырваться не звука - это еще один плюс - будучи затянута, капроновая удавка остается таковой до тех пор, пока ты не приложишь усилие, чтобы ее ослабить. И я повернул мою невесту лицом к себе - это важная часть моей работы. Я должен видеть красоту - иначе не будет этого холодного возбуждения - а это, соответственно, ведет к бесцельному убийству. Красота вершится внутри меня - можете звать меня художником этой жизни. Я должен видеть, как они становятся красивыми - смерть лучший визажист.
Глаза девушки широко открыты и смотрят на меня с немым удивлением. Я помню, как в детстве меня возили в деревню, где жили мои дальние родственники - и на обратном пути мы всегда брали с собой пару кур - домашние жирные куры, откормленные дефицитным зерном. Их убивали на поставленной на попа старой деревянной колоде - она была вся в насечках от старых ударов. Курицу брали за ноги и несли к колоде - она торчала из руки, как диковинный живой инструмент - как правило, совершенно спокойно, хотя мне много раз говорили, что даже такие примитивные создания чувствуют приближение гибели. Нет, не чувствуют - предвидение - прерогатива сознания. А куры просто свисали из руки их убийцы, а потом их аккуратно клали на колоду - белая курица с неряшливыми, пыльными и полными клещей крыльями - а потом следовал удар и голова птицы обретала самостоятельность. Как правило, она падала на засыпанную опилками землю у колоды, и тогда я мог как следует рассмотреть ее.
Все головы вели себя одинаково - клюв их медленно открывался, словно курица пыталась сказать нечто веское - эдакую патетическую речь напоследок - подобно тому, как все Шекспировские персонажи не могут умереть без прощального монолога - но звука не было, потому что легкие остались там - на бешено бьющим крыльями теле.
Но я смотрел в глаза - они почти всегда были открыты и зрачок медленно и удивленно расширялся, словно пытался охватить собой вечность.
Мои женщины ведут себя очень похоже - им никто не рубит головы, но в тот самый момент, когда они обретают красоту, их зрачок начинает расширяться, и тогда я напряженно всматриваюсь в его глубину - это не как у кур - мне кажется, я всегда вижу некую искру в тот момент - какой то тоннель, ведь глаза смотрят уже не на меня, а куда -то дальше, глубже - они наконец начинаю ВИДЕТЬ по-настоящему! Это завораживающая мистерия - видеть это - тогда ты понимаешь, как сер и уныл этот мир, как он беден, как плосок - по сравнению с океаном тьмы, что кроется в зрачках моих ночных любовниц.
Чернявая смотрела на меня и не верила - как курица, не верила, что ее прекрасное, налитое силой, жизнью и легкостью восприятия тело вот-вот умрет - предаст ее таким забавным образом. Все - никаких больше дискотек, никакого мартини с оливкой, нет ощущения мужской руки на заднице и череды оргазмов в чужой постели - ничего этого больше не будет, моя милая, моя крошка - мужские руки сейчас затягивают капрон, а ты смотришь на меня взглядом тупой курицы и не веришь. А я смотрю в твои глаза.
Ну же! Я подтянул чулок, и пухлые губы моей ночной любовницы распахнулись с чарующим сипом - пыхх - маленький паровозик, такой тяжкий грудной звук, когда диафрагма пытается протолкнуть в легкие хоть чуть-чуть кислорода - а там внутри уже начинает накапливаться веселящий углекислый газ - надавливает нас стеки сосудов, концентрируется в легких желтоватым ядовитым туманом. Лишь розы могут потреблять углекислоту - но им нужен еще
и кислород. Моя роза этого не знает - интересно, о чем она думает в этот момент? О том же, что и курица, но ведь курица не думала ни о чем!Как-то раз в детстве я провалился в скрытый предательской зеленой травой пруд, что маскировался под полянку чуть в стороне от лесной тропки. Трава расступилась так неожиданно, что я не успел среагировать и провалился сразу, почти по плечи - испуганно забился, задергался, сходя с ума от ужаса, а потом нащупал под ногами опору (пруд был неглубок) и единым рывком выскочил обратно на берег. Конечно, тот пруд не мог меня убить, но... в какой-то момент я ощутил, что жизнь моя завершилась, и все, что я сумел в этот момент почувствовать - была лишь дикая животная паника и некоторое недоумение: как же так? КАК ЖЕ ТАК?
! Почему я? Почему это случилось со мной - ведь со мной не может случиться ничего дурного?Да, мне кажется, эта брюнетка, умирая, думала о том же - о не случившимся мартини, быть может, и о том, что такие красивые девушки никак не могут умереть, не насладившись всем, не попробовав все -
carpe diem, моя милая, carpe noctem! Ты думала что блистаешь в богеме, или хотя бы в общаге местного ПТУ? Может быть, в институте, на работе ты ловила на себе заинтересованные взгляды расфуфыренных самцов в галстуках от "гуччи"? Тебе нравилось быть в центре внимания, а еще ты любила танцевать, отдаваясь танцу, забывая обо всем - ты звезда, ты лучшая, ты любишь всех, а все любят тебя и мир это любовь - сладкая и темная, густая языческая любовь, не так ли?Ты ведь не думала, что твой коронный час настанет теперь, верно? В этом переулке, где лишь крысы да мертвые бомжи могут почувствовать себя как дома!
В ее глазах появилось понимание, и я приник ближе, чтобы она видела мои - два круга темноты, обрамленные бледно-голубой водянистой радужкой. Я видел ее, она меня - ее губы кривились, словно она хотела плюнуть или улыбнуться саркастично - думаю, за нее уже улыбалась сама смерть.
Ее тело перестало биться, и лишь передние лапки с красивым многоступенчатым маникюром продолжали слабо пихаться, стремясь оттолкнуть меня. Нет, родимая, сегодня наш танец - наше
grim fandango! О да, и она танцевала, эротично извиваясь под моим холодным огнем - моя дорогая, моя королева, моя любовь! Я так любил их в эти моменты - всех до единой - они становились такими красивыми - боже, как я их обожал! Моя дорогая! Ну же, ее зрачки то сужались, то расширялись, словно в них бил невидимый, но ослепительный свет вечности!Сегодня был ее сольный номер, ее танец, и она была настоящей черной королевой этого вечера. Мои руки словно не чувствовали напряжения, сжимая чулок с энтузиазмом стального захвата. Ее лицо приобрело отстраненное выражение, и я понял, как она прекрасна - картина, живая картина, но не в красках, а в плоти, из которой стремительным цветным потоком исходит жизнь. Она умирала и становилась прекрасной - настоящей богиней из гипса и мрамора. Моя Диана! Моя Селена! Я задыхался от ощущения всеобъемлющего единства с ней - такой настоящей, немногословной, красивой - с моей Галатеей. Я был нежен, бесконечно нежен с ней - в моей душе слишком много любви, и лишь такие моменты позволяют ее тратить на кого-то еще, кроме себя - мне кажется, их смерть - своего рода расплата за это чувство! Настоящая любовь- это та, за которую умирают!
Моя Галатея - я ее любил, я ее обожал, я стягивал чулок сильнее и сильнее, а потом он вдруг с резким звуком порвался - резкий сухой щелчок, словно треснула ветка и в воздух взвилось маленькое облако капроновой пыли. Чулок лопнул, разошелся, разом дав дыханию моей Галатеи свободу! Щелк - и очарование вечера разрушилось, словно его и не было! Девица издала мерзкий харкающий звук, и я сразу же отбросил ее прочь, потому что испугался, что ее вырвет на мою куртку - ненавижу все эти телесные проявления - эти отбросы! Она упала на четвереньки, и так и осталась стоять, хрипло вдыхая, словно сорок лет курила по две пачки сигарет без фильтра в день - у нее внутри что то булькало и сипело - как же это было омерзительно! Словом, прекрасную статую залили дерьмом - дурнопахнущим, мерзким! Красота была безнадежно утеряна!
Какая гадость - огонь кипел внутри меня, подстегивая к действиям - и я ударил это хрипящее животное в бок так, чтобы она опрокинулась на спину - сейчас ее лицо показалось мне омерзительным. Что за гнусное создание - на губах пузырится желтоватая пена, как у бешеной собаки! Со мной такое случилось в первый раз - проклятый чулок разрушил весь ритуал, и я приходил в бешенство от вида ее кривляющейся рожи, от глаз, растерянно мигающих и фиксирующих предметы, как зрачки загнанного кролика. Это была не красота, это было уродство - мне было невыносимо видеть его, и я поспешил поднять с обочины кусок кирпича - довольно тяжелый и старый, заросший мхом, словно
лежал тут сто лет, ожидая своего часа. И он дождался: не в силах смотреть на эту кривляющуюся образину, я обрушил кирпич, сметая с нее остатки человеческого - она не закричала, лишь глухо застонала, один-единственный раз, и тогда я понял, что бить надо выше, и ударил вновь, почувствовав, как кирпич раскрошился в руке. А она затихла - уже не Галатея. Просто уродина.Я поднялся - меня всего трясло от омерзения. Никакой предполагаемой разрядки я тогда не получил - огонь потух, оставив лишь бесконечную гадливость - так некрасиво умереть, как она могла? Что это за тело на земле - тело без лица, что это за кукла в натуральный рост - я таких ненавижу, меня от таких тошнит! Мерзость! Мерзость! Мерзость!
Я даже не мог сфотографировать ее личико - как обычно делаю, когда они застывают - у нее больше не было лица, и виновата в этом была она и только она. И, может быть, еще чулок-предатель.
Труп я спихнул в коллектор - замшелый и старый - судя по всему, в него не залезали со дня крушения культа личности - я знаю, что мой город полон крыс - а крысы мои друзья. Маленькие красноглазые твари, они поработают над этой стервой так, что если ее извлекут, понадобятся месяцы кропотливого труда только для того, чтобы определить ее личность. Вот так, от мысли, что это сдобное тело будут есть крысы, мне полегчало, но не намного.
Я выкинул испачканные в крови и каменном крошеве перчатки и побрел прочь, держась тени. Вокруг заливался соловьем Май - месяц любви. А я вновь ощущал лишь пустоту - потому что моя любимая девушка осталась там, позади, в коллекторе - и наша любовь, наше единство прервалось слишком уж быстро. Мне хотелось плакать - я был один, не так ли? Эти девушки - они мои лучшие друзья, они мои любовницы - но они слишком недолговечны и рано или поздно оставляют меня. Увы, иногда так трагично, как в тот раз!
Не люблю весну, она чересчур плохо на меня действует - я становлюсь раздражительным и злобным. Меня бесит практически все - ибо май - месяц разврата. Это месяц страсти, но ведь моя страсть ледяная - а их жаркая. Я боюсь, что огонь растопит лед. Но зимняя одежда остается в чуланах - и они появляются во всей красе! Обнажаются, показывают свои красивые молодые тела, дышащие развратом - они всегда живут для себя, они хотят привлечь, а потом послать куда подальше как можно больше распаленных самцов. Мне невыносимо видеть это! Я прикрываю глаза, когда они, покачивая бедрами, проходят слишком близко - красивые и пустые животные! В конце мая воздух наливается странным опьянением, что я помню еще по детству - он действует и на меня - я словно схожу с ума. Моя строгая логика начинает сдавать, я словно тупею - словно сам обращаюсь в животное, такое же пустое и начиненное страстью, как они. Немудрено, что в этот месяц я вполне могу выйти на охоту дважды, словно одержимый, и мои танцы с невестами становятся все более продолжительными и изощренными. Зато обратно я, как правило, не иду, а плыву - мои ноги почти не касаются земли - я как воздушный шарик - знаете, иногда мне кажется, что я вампир. Не классический дракула - что-то вроде энергетического кровососа - я высасываю энергию из глаз моих подружек. Они дают мне силу - так много силы, которую можно тратить лишь на новую охоту - такой замкнутый круг. Но мое настроение на высоте
, да - в ту ночь, когда я иду с охоты домой - умиротворенный - я словно люблю весь мир, каждую самую никчемную живую тварь - даже их люблю, с их короткими юбками и гладкими длинными ногами, которые хочется погладить, ухватить, сдавить как следует, чтобы в нежную кожу впились ногти, а потом вести вниз, распарывая - оставляя царапину - мучая эту роскошную плоть - давая ей то, чего она просит, что заслуживает.Одиночество всегда настигает меня лишь у самого дома - мне больше не с кем играться и я понимаю, что никто из даже самых бессмысленных тварей не будет иметь со мной дела - потому что я не хочу этого иметь. Вот так, еще один замкнутый круг - мир становиться таким жестким, таким угрожающим и я поспешно бегу в темень подъезда, туда, где в моем уютном логове висят на стенах фотографии красивых застывших лиц - в их обществе мне спокойнее - я их всех помню, хотя счет идет на десятки, но я помню каждую из них - помню их лица и люблю их. Они не остались неотомщенные - и живут в моей памяти. Их бессмертие - мое бессмертие.
My immortal. Здесь я могу часами сидеть на кожаной диванной подушке и водить пальцем по этим милым личикам - они тоже смотрят на меня и сквозь меня - они похожи на восковые куклы, что никогда не говорят ни слова. Я их ценю за это.Но мне страшно выходить на улицу - людские потоки убивают меня - я не могу на них смотреть. Я не могу видеть, как они веселятся. Женское тело - предмет вожделения и страсти, я могу переносить его, когда оно закрыто - но не сейчас, в этот жаркий май. Теплый страстный май, когда во мне бушует смерть - сексуальная стерва с накладной грудью. И я должен поделиться этой поглощающей все страстью. Но... потом, потом меня всегда охватывает этот озноб - и эти другие люди вокруг... боже мой - я один, совсем один в этом людском море. Они все мне чужие - и мужчины, и женщины. Я их ненавижу и боюсь - я знаю, что они никогда не поймут меня - и я не могу смотреть, как они радуются. Я ненавижу их радость - их радость для меня боль. И отчаяние - я тем паче сильнее ощущаю, что никогда не смогу радоваться вот так вместе с ними.
Да, всегда можно переступить через себя - через все человеческое, что в тебе есть. Это делают многие, если не все - ты можешь подойти к огромной грязной луже, где лежат свиньи - мерзкие хрюкающие создания - они отвратительны, но они тебе близки, не так ли? Люди произошли от свиней, и эта натура в нас слишком сильна - и слишком легко можно пойти на поводу. Слишком просто - вот сейчас сделай шаг. Ступи по колено в чавкающую грязь - а потом
приляг возле одного из боровов. Грязь прохладна, в ней живут мелкие паразиты - но ты ведь здесь жил всегда, здесь родился, тебе это близко - это твой родной дом, не так ли? И обними свинью за тот обросший жиром бок - проведи рукой по грубой жесткой щетине, разгоняя паразитов, сожми уродливые молочные железы. Здравствуй, родная - вот и свиделись.Тогда ты станешь своим. Станешь свиньей. Будешь лучшим боровом в округе - самые лучшие свиноматки будут твои, самая грязная лужа в деревне будет твоя, ты будешь королем всех свиней, будешь Свиньей из Свиней!
Не хочу!
Плотская сторона во мне сильна - но я знаю, как стравливать напряжение. Охотник не может жить без охоты, пусть он и страдает все остальное время - но во время охоты он счастлив. Счастлив и я в те скоротечные минуты, когда иду позади своей невесты и оцениваю ее ладную фигурку - никогда моими подружками не становились уродины - они и без того омерзительны - нет, только самые красивые девушки, которым жизнь отлилась полной чаше, лишив крох у остальных. Эти красотки - они идеальны - они наиболее красивы и пусты и потому отличный материал для моего процесса обращение их в совершенство. Мне очень жаль, что я не могу забрать их домой - только эти дурацкие карточки и все.
Я знаю, что меня ловят - они не хотят, чтобы я вылезал из лужи - напротив, заставляют опуститься в нее по уши. По телевизору иногда сообщают, что нашли мою очередную девушку - как следует обглоданную крысами - и пугают народ фотороботом совершенно не похожего на меня человека - кто это такой вообще? Я бы не стал встречаться с этим выродком в темной аллее - у него лицо маньяка, честное слово!
Меня невозможно поймать - сколько бы они не старались. Я слишком хорошую знаю свою дичь и я могу уходить в тень, когда мне вздумается - меня не видят, меня не слышат - меня боятся. Да, это ключевое слово - на всякий случай я записываю все репортажи о себе на пленку. И иногда их прокручиваю - чтобы вновь и вновь осознать - эти, с серыми бумажными лицами - толпа - они меня боятся. И их прямые тонкие губы политиков, или вымазанные жирной помадой брыли шлюх с обочины шоссе - они сильно испуганны мною - одним человечком, который не хочет быть свиньей. Как они боятся! Я один в своей борьбе!
Я один...
Вот такой он - месяц май. Но в тот раз все пошло наперекосяк - я шел, словно слепой, и еще успел шарахнуться в густую темень под старым вязом от проезжающего гремящего милицейского джипа. Лица ментов за зелеными стеклами хранили буддистскую расслабленность - им и невдомек, что в сотне метров отсюда еще одна королева вечера, которую они, быть может, снимали за день до того, успокоилась в канализации. Дерьмо к дерьму, все правильно. Мне хотелось выскочить из под дерева и остановить машину - и крикнуть им в лицо: "Да, я
убил ее! Задушил! Но мой шнурок порвался и она хрипела, словно собиралась сблевать, да так и не смогла, и тогда я стал бить ее кирпичом, и ее зубы по одному проваливались в пищевод! Как вам такое, а?!"Самоубийственный порыв - я не хочу попадаться - меня даже не убьют, в нашем гуманном государстве отменена смертная казнь - а просто пошлют на принудительное лечение - годы в застенке, четыре укола в день внутримышечно, обращение как с диким животным. Это не то, что мне хочется. Что мне хочется?
Соловей пел мне свою пустую песню, когда я добрался до дома - сладкий запах вызывал тошноту, словно весь мир оказался залит дешевыми духами умершей шлюхи! Я устал - очень устал и еле передвигал ноги. Все было не так - неправильно. Вся ночь оказалась неправильной - я вдруг ощутил, что по щекам стекают горькие слезы - я плачу кровью! Плачу кровью, черт побери, пусть она и прозрачная.
Я так устал от своей миссии - слишком устал.
Я вошел внутрь, и сразу включил компьютер - даже не глядя на лица невест. Сейчас меня от них тошнило... они не могли мне помочь. Ничем.
Вошел в чат, и вдруг увидел это имя. Эвелин, Элеонора, Эва, Эфа...
-Ты здесь? - написала она и я представил ее пальчики, покрытые черным лаком, - Я тебя ждала.
-Ты всегда здесь... ты змея, Эфа! Ты оплетаешь и лишаешь подвижности.
-Я такая, какая я есть - такая, какой ты хочешь меня видеть.
-Эфа, я ненавижу женщин! - написал я, с трудом попадая по клавишам, обернулся чуть испуганно - мои подружки смотрели на меня мертвыми своими глазами (что ты хочешь сделать? Что ты делаешь такое?)
-Я знаю, - ответила она, и я ощутил к ней ненависть... тяжкую черную ненависть, которая мешалась с чем то еще. У меня в сознании мигнул и возник на миг странный образ - я танцую с Эфой на руках - Эфа моя невеста в эту ночь, моя лучшая из невест в ее черном шелковом платье, с агатовыми блестками. Черна как ночь - и мертва еще до того как встретилась со мной. Я хотел с ней танцевать.
-Я хочу их убить - написал я и ощутил, что улыбаюсь, такая странная улыбка, - и я их убиваю.
-Я верю тебе...
-Ты не поняла? Я. Их. Убиваю. За все!
-Я верю тебе. И ты мне нужен.
-Зачем? Разве тебе не страшно, маленькая глупая Эфа? Разве ты не боишься?
-Не боюсь. Как бы ты меня убил?
-Ты ведь действительно хочешь умереть, да?
-КАК БЫ ТЫ МЕНЯ УБИЛ? - крупными буквами.
-Ты сумасшедшая! Меня от тебя тошнит. Я бы задушил тебя шнурком. Капроновый шнур, сделанный из чулок...
-У меня есть такие, продолжай.
-Я бы обмотал тебе шею и начал натягивать так, что шнур бы врезался тебе в кожу. У тебя нежная кожа?"
-Да... продолжай...
-Затягивал, пока она бы не прорвалась - это больно, и ты чувствуешь, как пережимаются дыхательные пути. Медленно. Сначала тебе не хватает воздуха - сначала чуть-чуть, Эфа, потом это уже не тяга, не потребность - это единственное, что тебе необходимо. И твои тоненькие пальчики, они хватаются за этот чулок, ты ломаешь ноготь за ногтем, пытаясь ослабить их хватку. На твоих ногтях черный лак, да?
-Нет, но я покрашу.
-А я смотрю тебе в глаза, Эфа, пока ты дергаешься, как раздавленное насекомое, я сейчас улыбаюсь, а потом этот шнурок, он лопается! С треском - и воздух в твоих легких вырывается, как огонь. Тебе больно. Ты страдаешь, Эфа, ты страдаешь, ты страдаешь, ты страдаешь!!!
-Я не хочу жить.
-"И тогда я бью тебя камнем. В твою мерзкое личико, Эфа, и оно проламывается - лицевые кости не выдерживают, там кровавое месиво, кровь-кровь-кровь. И ты умираешь, Эфа, ты умираешь, ты меня слышишь, дрянь, ты умираешь вот так, и глотаешь один за одним зубы.
-Продолжай... пожалуйста продолжай!
-Нечего продолжать! Ты мертва! ТЫ МЕР-ТВА! Ты умерла и больше никого нет! Ты просто тело, которое будет жрать крысы. Ты мертва!
-Я с тобой!
Неистовое безумие, возникшее само собой - беспричинная ярость берсеркера. Подружки смотрели на меня обвиняюще - мерзкие мертвые шлюхи, я был в ярости, я был как лед, холоден как лед, ярок, как электрический разряд. Я вскочил с кресла, и оно от толчка полетело на пол, развратно задирая ноги. Я повернулся к стене и, не владея собой, начал срывать фотографии, в бешенстве рвать их и бросать себе под ноги. На полу словно разлеглось конфетти, словно я вновь был маленький и моя семья праздновала новый год - который, конечно же, принесет всем нам счастье. Жеваная бумага. Монитор в углу недоуменно помаргивал, и неведомая далекая Эфа
раз за разом посылала мне короткий вопрос:-Где ты? Где ты? Где ты?
Я замер посреди разгромленной комнаты - лиц больше не было. Их остались единицы, и они больше не имели надо мной никакой силы. Я вспоминал ту девочку, с которой мы строили на берегу песчаные замки - с тем, чтобы море размыло их и дало нам возможность строить вновь. Я поставил кресло, придвинулся к монитору:
-Я здесь, - написали мои нервные пальцы, - Эфа.
А потом отключился... щелк.
Встал с кресла и вдруг заметил странное и знакомое ощущение медленно проходящего озноба - тело словно вынули из заморозки - холодный огонь оставил меня, ушел полностью, унеся радость охоты... какой охоты? Я сидел пред монитором... Я ощутил, что расслаблен - это было оно, то чувство после удачного танца. С кем я танцевал, с кем танцевал в эту ночь? С той, которой разбил ее фарфоровое личико камнем? Нет. Я танцевал с Эфой
С Эфой, которая почему-то осталась жить. И доставила мне наслаждение танцем. Я задремал, лежа на кипе рваной бумаги, из которой на меня смотрели бесчисленные окостеневшие улыбки Моны Лизы.
Я верю, что люди ничтожны. Они злые и жестокие животны. Они рождены демонами и есть лишь крупицы света в их темных душах, и я знаю, что если тьмы становится слишком много, ее надо выплескивать на других. Просто тьма слишком горька для человека, его слабого духа, и она разъедает его, как кислота. Проделывает в нем дыры. Это страшно, когда ты не можешь ее излить. Тьма остается внутри, и иногда начинает казаться, что она вот-вот выдавит всякий свет, что когда-либо там был. И в твоих зрачках появляется эта тьма - знакомая пустота, в которой нет ничего, даже света. Ты - замкнутая система тьмы. Она циркулирует внутри по кровеносным сосудам - алая тьма артерий, сине-багряная тьма вен.
И ты один на своем пути, один на один со своей тьмой, а ведь чтобы стать хотя бы в чем-то ей ровней, нужен не один человек, не два, нужно все наше потерянное человечество - все, без остатка и даже еще чуть больше! Но есть только я.
И еще есть Эфа - которая тоже ходит в черном плаще из тьмы, хотя ее тьма и другого рода. Ее тьма смертельна лишь для нее самой - и она идет по наклонной. Я знал, что хочу станцевать с ней мое танго - мне казалось, что Эфа будет лучшей из моих невест. Эфа была другой, вот в чем дело - да, пустоголовое создание, но это создание жаждало моей тьмы - она хотела ее, страстно и жадно, и я мог дать ей эту тьму.
Когда май сменился июнем и соловьи пели свои любовные песни и погрузились в скучный семейный быт со своими невзрачными и нетребовательными самочками я уже общался с Эфой каждый вечер. Это были наши ночи. Я знал, что Эфа подписала себе смертный приговор. Я знал, что она умрет, и я буду смотреть ей в глаза. Так почему я не мог сказать ей все? Я мог. Я говорил. А она вновь говорила о себе, но я пропускал это мимо ушей - меня не интересовало, кто она и откуда. Я хотел лишь напомнить ее тьмой, чтобы ее глаза почернели, губы обрели синюшный оттенок, а под ногтями
зазмеились агатовые дорожки. Это все, чего я хотел - и если бы я стал натягивать ей на шею капроновый шнур, разве не плеснулась бы эта заботливо накопленная ею тьма воняющим утробным потоком мне в лицо?-Была девочка, - писал я, когда июнь отцвел, - Мы играли с ней у берега моря. Давным-давно. Мы строили песочные замки, а волны размывали их вновь и вновь.
-Тебе она нравилась?
-Да, мне она нравилась. Она была больна... как ты. Мой отец не дал мне общаться с ней. Я его ненавидел.
-Ты бы хотел его убить?
-Не знаю... Эфа, может быть, я хотел бы убить ее. За то, что она сделала со мной.
-Ты нравишься мне таким, какой есть.
-Они всегда дразнили меня, в школе. Они считали меня чужим. Я так их ненавидел, Эфа, так ненавидел! Каждую из них! Они подсаживались ко мне на уроках, если в классе не было учителя. Они знали, что я их боюсь. Они разговаривали со мной, они трогали меня пальцами. Я не мог ничего поделать, Эфа! Я был слаб. Я только сжимался и чувствовал, как их руки скользят по моему телу, чувствовал запах их скотских духов, их смех - ледяной и острый, он царапал, как бритва, Эфа!
-Я тебя понимаю.
-Ты ничего не понимаешь! Ничего! Я жаждал их смерти. Всех их, но каждая должна была умереть по-своему - и они не должны были умирать быстро. Слишком мало для меня умереть вот так быстро, у них нет души, Эфа, и их плоть ничтожна - а мне они изуродовали мою суть! Я много раз представлял, как убиваю каждую из них.
-Как бы ты хотел меня убить? - задавала Эфа свой ритуальный вопрос, и я говорил. Говорил ей снова и снова.
Как бы я хотел ее убить? есть много способов оставить сей бренный мир, но мне, откровенно говоря, никогда не нравились те, что выпускают кровь на поверхность бархатной кожи. Это некрасиво. В детстве один мой полоумный приятель как-то раз вытащил меня в городской морг, где мы вдоволь насмотрелись на желтушных покойников, что расслабленно возлежали на эмалевых столах - часть из них была обработана декораторами, часть оставалась как есть, и по мне изуродованное тлением лицо все же честнее, чем благостный розовый лик, из-под которого выходит грубый шов черной капроновой ниткой. Тональный крем - и покойник может быть телезвездой! С тех пор меня тошнило от желтого цвета, и иногда простой сыр мог вызвать жестокий приступ рвоты.
Я знал, как могу убить Эфу, чтобы это было красиво, знал десяток способов сделать ее моей королевой - короновать. Коронация, священное таинство моего мира! Все можно сделать, если проявить чуточку фантазии. Но на самом деле я жалел лишь об одном - о том, что я не мог убить Эфу много раз. Что я не мог убивать ее каждый день. С утра, и еще раз вечером, прежде, чем отойти ко сну.
-Ты лежишь на столе. Твои локти завернуты за спину, суставы изломанны - это больно, но не слишком. Просто легкое натяжение, да что-то слегка ноет в локтях и запястьях. Это скорее приятно, но ты не готова наслаждаться, потому что ты знаешь, что это только начало. Там есть воротки, Эфа, к ним привязаны твои руки и ноги, и каждый раз, когда я начинаю крутить латунную ручку, они сдвигаются на миллиметр или чуть больше - но ведь этого хватает, не так ли?
-Продолжай! Говори мне это, говори", - писала эта чертовка своими лаковыми черными пальчиками, - Во что я одета? Как?
-Мне это не важно. Я не отец-инквизитор. Я просто кручу эту ручку, и воротки тянут канаты, к которым привязаны твои руки и ноги. Очень медленно, Эфа, но ты чувствуешь растяжение, когда движение ручки чуть усложняется. В суставах вскипает боль - как-то вдруг резко, словно тебе плеснули туда горячей воды. Только этот ожог не пройдет. Я кручу и кручу, и ты вдруг начинаешь ощущать, что тебе хочется крикнуть - но твой рот закрыт скотчем. Ты ничего не
можешь, Эфа - можешь лишь таращить пустые свои глаза на меня и невнятно мычать. Ты некрасивая. Ты чувствуешь, что боль усиливается - стремительно. Очень больно, Эфа, еще больнее - ты понимаешь, что суставы вот-вот не выдержат, и это происходит - когда они выскакивают, выворачиваются, связки натягиваются до предела и выпирают под кожей, как рояльные струны! Ты бьешься и мычишь, тупое бессловесное животное! Ты уже не знаешь, что тебе больше хочется - чтобы я остановился и оставил тебя такую, с вывернутыми из суставных сумок хрящами и кровью, что течет из лопнувшей кожи, или продолжал! Продолжал, чтобы оборвать это все разом!"-"Продолжай... мерзавец!" - написала она.
-"Я не остановился. Я никогда не останавливаюсь и никогда не отступаю. Я не могу остановиться - меня что-то толкает и заставляет это делать. Я кручу ручку, Эфа, а ты уже не вопишь, и глаза твои налиты кровью, сетка сосудиков - мелких, набрякших, твой позвоночник скоро не выдержит - он слишком натянут. Ты крошишь свои зубы и давишься эмалевой крошкой! Твоя спина трескается - твой позвоночник ломается, словно где-то в глубине твоего тела лопнул канат. Твой спинной мозг! Он задет, и ты обездвиживаешься за секунду до того, как сосуд у тебя в мозгу лопается! Твое сердце не бьется, твои ноги в экскретах и фекалиях - твои глаза полны крови, и один зрачок меньше другого! Твое сердце не бьется, твое сердце не бьется! Где ты, Эфа? Что с тобой?
-Я мертва, - написала мне Эфа, и я представил ее там, далеко, освещенную мерцающим голубоватым светом монитора. Она темноглазая, смуглая, у нее длинные прямые волосы, тоже черные, как вороново крыло. Она худа, у нее нервические пальцы с длинным маникюром. А сейчас она улыбается.
-Да, ты мертва... а теперь хочешь, я расскажу тебе о том, как меня предали самые ближние?
-Рассказывай. Рассказывай все. Я унесу это с собой. Тебе не о чем беспокоиться.
Голые стены давили на меня, и тогда я попросил Эфу прислать мне свою фотографию.
-Я хочу разрисовать ее красным, - написал я, - сидеть с маркером и рисовать капли крови у тебя на коже. Как будто кто-то рядом выстрелил себе в голову из ружья и эти красные мухи осели тебе на лицо.
-Я пришлю. Ты можешь ее порвать. Так, словно меня развалило пополам.
-Я разорву ее на мелкие обрывки.
Я врал. В назначенный день в местное почтовое отделение пришел пластиковый пакет, оставленный до востребования на мое имя. Я внимательно осмотрел графу, в которой было указано имя отправителя - строгим, и совершенно невыразительным почерком выписано всего три буквы "
E.F.A". Они были похожи на пауков, и меня слегка передернуло. Она омерзительна, просто омерзительна!Дома я разорвал пакет, попутно отметив в руках постыдную дрожь - а внутри оказалась всего одна фотография. Я бросил смятый пакет на пол и долго смотрел на глянцевый листок в моих руках - и на девушку, что должна вскоре стать моей невестой.
Она была блеклой блондинкой, с невыразительными голубыми глазами - ее волосы были уложены так неряшливо, что казалось, собираются вылезти клочьями. Это я, впрочем, отметил лишь мимоходом. Я смотрел в ее глаза - и ощущал, как улыбка наползает мне на лицо, как диковинный слюнявый паук - ее глаза, именно ее глаза - я знал, что мне надо
сделать.Мой принтер работал всю ночь, и я менял краску раз за разом, и неотрывно глядел на каждую новую увеличенную фотографию, что выползала из его пластикового нутра - а на утро стена уже не было пустой. Место мертвых и красивых лиц моих ночных подружек занял новый идол - лицо Эфы, размноженное шестьдесят раз, большое и маленькое, портретное и обрезанное под самым подбородком. Эфа, кругом одна Эфа.
Эфа с глазами, как будто она уже мертва.
-Я не хочу видеть твое лицо - написал я ей, - Я беру подушку и скрываю его, твое мерзкое личико. Ты пытаешься меня оттолкнуть, но у тебя нет сил, ты слаба. И я надавливаю, наваливаюсь всем весом тебе на лицо и ты глухо орешь в подушку, и сквозь слой пуха я ощущаю острые твои зубы. Мне это не
нравится, я бью и ощущаю, как они подаются. Там на обратной стороне багровое пятно, и кровь измажет тебе лицо, но я этого не вижу и видеть не хочу. Ты бьешься минут пять, ломаешь ноготки о стену, оставляя красные дорожки. Потом затихаешь!"-"Я мертва",
-"Да ты мертва. Опять."
Снова. Ее лицо со мной, оно смотрела на меня день за днем, а лето - бесшабашное агрессивное лето, полное миниюбок, высоких каблуков и пошлой косметики неслось мимо, в ореоле стареющих листьев - нежные зеленые листочки, полные клейкого сока, матерые листья - пыльные, цвета кашемирового пальто, старые мертвые листья, и сквозь дряблую кожицу просвечивает тонкий хрупкий скелетик. Я ходил по улицам, я смотрел вокруг, выхватывая из толпы улыбки, подведенные глупые глаза, вихляющие задницы. То было странное время, потому что в мыслях я убивал Эфу - шагая по улице в солнечный знойный день, приветливо улыбаясь девушкам, кучкующимся у входов в модные магазины и получая в ответ их улыбки, блестящие идеальными зубами и тщательно подобранной помадой - три слоя плюс блеск, как стеклянный шар на дискотеке! Они мне улыбались, а я их не видел - я убивал и убивал эту Эфу, хватал ее за волосы и душил капроном чулком, а она рвалась, и ее волосы - слишком тусклые, чтобы быть золотыми, оставались в моих руках - длинные светлые пряди с красным основанием.
Редкие мертвые листья падали с крон, кружились, а сотни и тысячи молодых и здоровых их товарок приветливо шумели мне сверху, когда я прижимал электронож к нежному горлышку Эфы и включал ток, и на щитах объявлений висели мои угрюмые фото, в которых даже моя родная мать не смогла бы опознать свое родное, отбившееся от стада чадо. И молодые, сочные девицы в очень коротких платьях - я ловил отрывки их диалогов, когда Эфа умирала опять и опять - всякий раз по-разному, по-новому - изощренней, изощренней, красивее!
-...ты слышала? Ни одной за последний месяц!
-А говорят, нашли... только не знают, он это или нет.
-Да брось заливать... если нашли - значит он. Маньяки.
-... такие, да? Ненавидит женщин. Любит женщин?
-...А знаете, как его зовут? Танцор! Ну... типа он с ними танцует, пока не...
В конце концов, я пришел к выводу, что придумываю это все для Эфы. Чтобы придти вечером домой и рассказать ей, пока в окно вливается будоражущая благодать - только меня не тянет выйти, я почему-то не хочу - с другой стороны, Эфа дает убить себя раз за разом - и она словно умирает по-настоящему, в эти наши ночные бдения. Дерзкие и красивые мои кобылки безопасно стучали по мирным улицам, не подозревая, что миг их короткий, и счастье их легковесно, как танец мотылька у лампы - и будучи счастливы в своем неведении. А я оставался здесь, у электронного болвана. Странная вещь происходила со мной - у меня поменялись приоритеты - словно убийство Эфы - рядовое в сущности убийство рядовой самки человеческого рода - выдвинулось вперед, затмив собой все остальные - сделавшись главным, лучшим, самоцелью - может быть, самым грандиозным танцем в моей жизни. Это открылось мне неожиданно, во время очередной нашей беседы.
-Ты в ванне, Эфа - обнажена. Ты очень уродлива и не нравишься мне! У тебя дряблая маленькая грудь, твои бедра заплыли жиром - мне противно. Но я пришел для того, чтобы сделать тебя лучше! Ты прикована к водостоку наручниками. Они больно врезаются в кожу.
-Я рада тебя видеть. Меня тошнит от собственной мерзости. Продолжай.
-В ванне полутьма, и вокруг горят свечи. Черные свечи и от них идет тяжелый такой аромат. Их свет отражается в зеркале. И в моих глазах - они как два огонька. В твоих не отражается ничего. Ты желаешь этого.
-Желаю. Я хочу этого страстно! Этого!
-Я открываю воду, и ты все понимаешь. Кран шумит и наполняет ванну - вода очень горячая, и ты чувствуешь, как обжигается твоя кожа. Ты не выдерживаешь и кричишь. Кричишь так громко, что я морщусь и отступаю. Но ты знаешь, что умрешь не от ожогов. Вода все выше и выше, ты бьешься в ванне, как раздавленная жаба - в разные стороны летят брызги. А ты все
вопишь - тонкий, омерзительный визг. Ты бьешься и разбиваешь себе голову о эмаль - и вода окрашивается красным. Она поднимается к лицу и ты изгибаешься, стремясь выскользнуть - ты ломаешь себе пальцы, чтобы выскользнуть из наручников, но красная влага накрывает тебе лицо и ты глотаешь-глотаешь-глотаешь кипяток, и чувствуешь, как варятся твои внутренности... пока еще можешь чувствовать. Твоя голова мотается, и это некрасиво, и я хватаю тебя за волосы, чтобы успеть взглянуть тебе в глаза... ты дергаешь, и волосы остаются у меня в руке - золотые, с красным отливом. Ты извергаешь кровь, ты уже не кричишь, ты мертва, Эфа, ты мертва!!!-Я мертва. - Написала она, - Я снова мертва. Я опять мертва. Я твоя лучшая жертва, ты знаешь? Я твоя самая главная жертва!
-Да, я знаю. Ты самая лучшая!
-Я пришлю тебе свои волосы. Чтобы ты мог подержать их в руке.
Пока заканчивался июль, я убивал Эфу раз за разом - но каждый раз, перед тем как убить ее - мою лучшую, мою главную, и, быть может, ту самую жертву, для которой я предназначен, я сажал ее перед собой и говорил. Не знаю, о чем, выговаривал ей все, что накопилось, словно складывая эти слова в копилку ее мозга, чтобы потом запечатать его смертью и закопать эти старые черные воспоминания в жирной, полной безглазых червей земле. И я выговаривал ей все на самом деле - и мои пальцы летали по клавишам, словно живущие своей потаенной жизнью, может быть, мнящие себя земляными червями. Кто знает - как много я рассказал ей за этот солнечный месяц.
Потом случился какой-то праздник, и сослуживцы сделали мне сюрприз - зная о том, что я очень плохо переношу общение с женщинами, они в один корпоративный вечер подарили мне резиновую куклу - плохо сделанную в Китае женскую копию, с широко раскрытым и похожим на железнодорожный туннель ртом. Все смеялись, и даже я почему-то не ощутил привычной холодной ненависти. Кукла - всего лишь кукла.
В тот же день я получил послание от Эфы и подержал в руках ее бледный песочный локон - корни были измазаны чем то красным, но присмотревшись, я понял, что это всего лишь губная помада. Эфа играла - как всегда. Но я знал, что надо делать. Пошлое невыразительное лицо куклы скрылось под крупной глянцевой фотографией моей главной жертвы - получилось очень похоже. Сверху я приспособил локон и подумал, что если прикрыть фигуру шляпкой, то получится очень даже ничего. Резиновую Эфу я посадил в старое кресло у самой стены так, чтобы обернувшись, можно было ей подмигнуть. С тех пор я одновременно писал Эфе настоящей и комментировал написанное Эфе искусственной - не знаю, кто мне нравился больше.
На исходе июля я ощутил странное удовлетворение, что пришло ко мне как-то вкрадчиво и незаметно. Жара не спадала, окна и двери были открыты, а я шел по улице, срывая гроздьями эти сочные, юные листья, и сминал их в кулаке в ароматно пахнущий ком, так что зеленый сок гнездился у меня под ногтями. Через какое-то время удовлетворение это получило наконец внятное и достаточно четкое определение. Я понял, что нашел
свою цель - главную, лучшую на свете цель - да, я убийца, я для этого рожден и моя стезя-это ночной мрак и пустые глаза скидываемых в коллектор трупов. Но только это все прелюдия - небольшое вступление перед самым моим главным делом, моим собственным звездным танцем, первым, единственным и последним. То, для чего я был рожден.Для того, чтобы Эфа могла умереть. Это ее звездный час и мой, я был уверен, что в момент, когда мы станцуем, планета пошатнется, а солнце и луна поменяются местами, столь силен будет эффект от встречи! Потому что Эфа - это и есть главное. Моя лучшая жертва. Моя самая хорошая невеста. Моя замечательная овечка!
Моя мертвая женщина! Моя Эфа!!!
ОНА.
Говорят, что когда медленно умираешь, перед глазами встают самые яркие события жизни. Эдакий пестрый клип, просмотренный на быстрой перемотке. Бонус, дарованный умирающим напоследок. И, наверное, отлетевшей душе обидно, если смерть наступает внезапно, не давая возможности почувствовать свой приход.
Но я была бы не в претензии. Я знаю наверняка - моя душа бы ликовала, потому что мне совсем нечего вспомнить. Моя жизнь - серая липкая пластилиновая масса, оставляющая после себя ощущение небрежной жирности, от которой сложно отмыться. И больше всего я боюсь, что настанет момент, когда этот неподъемный сгусток навалится на меня, - и я буду медленно задыхаться под ним, захлебываясь слезами жалости к себе и считая все утраченные возможности. Никто не скрасит мои последние деньки участливым: "Бабушка, вызвать врача?", ни единое светлое воспоминание не коснется моего разлагающегося мозга, и я перестану реагировать на звонки телефона - потому что буду уверена, что это кто-то просто ошибся номером. Я так и умру - глядя в одну точку и ни на что не надеясь - немощная, бог знает сколько времени не мытая мумия. И только тогда меня найдут, придя сюда на запах моего маленького ссохшегося тельца, вжатого в пыльное кресло.
Но я не допущу такого. Я умру молодой, пока во мне еще теплится красота, пока еще никто не сможет сказать над моей могилой речь о том, что я была всеми забыта и непонята при жизни. Пусть лучше они скажут, что впереди у меня еще могла быть большая любовь, я могла дать кому-то жизнь, написать массу талантливых произведений... Если бы
это могло случиться сейчас - я стала бы для окружающих тем_из_чего_еще_мог_бы_выйти_толк_в_жизни. И никто бы не узнал, что останься я жить дальше - все так бы и тянулось бесконечно без изменений - вязкой пластилиновой жвачкой, сто раз пережеванной и потерявшей вкус.И все-таки до боли обидно уходить так просто - не взяв ничего от этой жизни. Я уверена: у меня еще есть шанс испытать острые эмоции. И мне вовсе неважно, что это будет - боль, страх, возбуждение, стыд, удовольствие, отчаяние или что-то другое. Главное - это должно быть неповторимым. Я хочу получить от жизни гораздо больше тех, кто коротает последние денечки, перебирая светлые воспоминания, которые уже никогда не обретут плоть. Я - срежиссирую их и проживу. И Он, мой виртуальный наркотик, поможет мне в этом.
Мне кажется, он чувствует смерть не совсем так, как большинство людей. Для него она подобна сотворению произведения искусства, что остается в вечности. Иногда мы играем с ним в довольно забавную игру - он начинает описывать, как бы убил меня - и я представляю это настолько явственно, будто он только что на самом деле сделал это. Сотворив из меня при этом Человека - Человека, который за считанные минуты испытал все то, чего не могли дать годы жизни. Свою Галатею.
Когда я общаюсь с ним, у меня возникает странное ощущение - впервые за долгие годы я кому-то нужна. Прежде чем "убить" меня, он подолгу рассказывает о своей жизни, о том, что на душе. И я испытываю смесь отвращения и жалости одновременно - это очень, очень несчастный человек с темными
мыслями и жутким мироощущением. Его холодность лишь усугубляет безжизненную депрессию - ему было бы гораздо легче, если бы он мог уподобиться безумному самоубийце, выпившему уксусную эссенцию - о, мне знакомо это чувство: ты ощущаешь, что внутри тебя разгорается какое-то пожирающее тебя пламя и лезешь на стены, корчишься в судорогах, чтобы его погасить. Иногда это удается - но для этого надо быть человеком моего темперамента - а он же - мертвый лед. Беспощадный к другим Кай. Кай, которого самого надо спасать...Как только мои мысли поворачиваются в такое русло, я вспоминаю, что он действительно убивает. Убивает, если верить ему - а какой смысл ему врать? И во мне затихает жалость - но не появляется и осуждение. Я знаю, что слишком далеко от него, чтобы он мог что-то сделать со мной. А если я все-таки решусь на встречу с ним, то буду готова ко всему.
Впрочем, он даже не заикается о встрече. Я чувствую, что ему еще есть что сказать - и пока это так, он будет высказываться, рассказывать мне о себе долгими ночами... Но - холодно, просто констатируя факты. У него странная манера отстраненного повествования - будто он психоаналитик и рассказывает не о себе, а о ком-то из своих клиентов. Он никогда не спрашивает совета, никогда не жалуется. Сухие факты - не более того. И все же я ему нужна. Очень-очень. Или - мне так кажется? может, мне просто хочется в это верить? Как бы то ни было, когда я вдруг вынужденно прерываю беседу, он расстраивается. Выражается это в коротком: "Что ж, очень жаль", которое, конечно, может сойти за простую речевую формулу - но мне откуда-то известно, что это не так. Ему - действительно жаль. И я знаю наверняка, что он не причинит мне вреда - а так уж сложилось, что последние годы сама жизнь стала для меня сплошным вредом. Когда-нибудь он поможет мне - видимо, он и сам это чувствует - иначе как объяснить такую откровенность с его стороны? Он не похож на слишком открытого человека, и мне кажется, что ведет себя так, потому что знает, что я никому никогда не смогу этого рассказать.
У меня странное ощущение - будто я долгое время стояла на краю пропасти - и почти уже сделала робкий шаг вперед - как вдруг он подхватил меня - но не для того, чтобы спасти, а для того, чтобы спастись самому. Он подхватил меня для своих целей. Иначе откуда такое внимание ко мне? Ему надо выговориться, и, к тому же, кто еще станет слушать его кровавые фантазии. А я слушаю, и слушаю с интересом. По сравнению с ними тускнеет все, что еще не отобрала у меня жизнь. И я вижу себя в роли всех его жертв - всех до единой - и чувствую биение пульса особенно остро. Наверное, это то странное ощущение, которое просыпается у осужденных за несколько секунд до казни - хочется заглянуть в глаза палачу и найти в них хоть что-то человеческое. И найти это человеческое в себе - мне может быть страшно, мне может быть больно (а я почти физически ощущаю боль, когда он описывает пытки, которыми подверг бы меня) - но не это ли есть Жизнь? Торжество Жизни над Смертью - незадолго до ее прихода. Я слишком хорошо изучила себя, чтобы предположить, что однажды это случится со мной - пожалуй, я в глубине души ждала именно такого шанса. Что поделать, если я могу почувствовать вкус жизни лишь ощутив приближение ее финала? Каждому свое - и мне, по-видимому, это.
Однажды такое уже случалось со мной - смерть обдала меня своим холодным дыханием, и она также сулила мне пытки. У меня в груди нашли странную опухоль - и послали на анализ - отщип, по которому можно было определить, насколько она опасна. Так я впервые попала в одно из мест, где в длинных, тоскливых очередях доживали свои последние дни и месяцы обреченные, медленно умирающие люди. Это был онкологический диспансер. Сейчас я с трудом вспоминаю подробности его посещения - помню лишь гнетущую атмосферу в коридорах, воздух, пропитавшийся немым вопросом сотен людей - сколько еще осталось? Некоторые из пациентов были еще совсем молоды, но измождены и безобразны в своем измождении - их уже коснулся тлен. Я заглядывала в их лица с ощущением, что должна их о чем-то спросить - может быть, мне хотелось знать - какого это? Может быть, я подсознательно готовила себя к самому худшему? Ноги почти не держали меня, в голове гудело - я недосыпала, и у меня полностью пропал аппетит - и, кажется, в те дни я выглядела намного хуже тех, кто был обречен. Мне не верилось, что
единым росчерком ручки врача я попаду в их ряды, что внутри меня зародился и развивается смертоносный спрут, который уже запустил свои щупальца в мякоть моего тела. И в то же время мне хотелось определенности - вот эта тягостная неопределенность изводила больше всего.Анализ делали целую неделю. И всю эту неделю я клялась, что начну заглатывать жизнь жадными глотками, начну получать удовольствие от каждого дня, от каждой прожитой секунды, если только все обойдется. От одной мысли о том, что, возможно, скоро я окажусь прикованной к кровати, вдруг приобретали невиданную ранее ценность обычные, повседневные события, которые раньше считались чем-то обыденным и даже досадным. Я написала прощальные письма всем подругам, с которыми не виделась с детских времен,
обзвонила всех знакомых с просьбой не забывать меня и звонить - и объяснила, что мне нужна поддержка. Я не стеснялась просить ее - и я просила ее у бога. в которого не верила ранее, у людей - и клялась, что все отныне изменится - только бы мне был дан шанс. И он был дан.... Что я почувствовала, когда мне сказали, что анализ показал доброкачественную опухоль? Меня будто подхватил поток солнечного света - и вынес на огромный, бескрайний луг - на пространство, в котором можно свободно двигаться на все четыре стороны, можно даже оторваться от земли и взлететь, можно танцевать, петь, кричать все, что угодно - никто не сможет осудить. Это ощущение было откровением, и мне отчаянно хотелось сохранить его подольше.
Но уже на следующий день я окунулась в институтские дела с головой, вошла в привычную колею быта, уничтожила так и не отправленные прощальные письма... Подруги, узнав, что со мной все в порядке, снова забыли обо мне на долгие годы - все закончилось так пошло, так обычно. И было как-то дико через много лет вспоминать, что именно тогда-то, когда, казалось бы, я была на волосок от смерти, я - жила, жила полной жизнью, наполнением которой была сама жажда этой жизни. Что жизнь? Она не принесла мне радости сама по себе. Таким, как я, нужно постоянное соседство смерти, чтобы оценить жизнь, которая без этого тускла. Но смерть не может играть с нами в прятки бесконечно - иначе это превратилось бы в пустой фарс, ничем не отличающийся от банальности рутинной жизни. Поэтому пора закончить эти игры, сыграв напоследок в наиболее яркую из них.
..."Я беру обыкновенное сверло - и подношу его к твоей ладони, Эфа, - на моем мониторе появляется фраза за фразой. - Ты прикована к батарее за запястья - и судорожно сжимаешь кулачок, чтобы оно не впилось в твою ладонь. У основания ладони вздувается венка - и если попасть в нее, будет кровь, много крови... Ты сама это выбрала. Скажи мне - что ты чувствуешь?"
"Я чувствую, что сделала неправильно - ладонь должна была оставаться разжатой".
"Верно. Ты все сделала неправильно - а надо было всего-то - не зажимать ладонь, оставаться открытой, не поддаваться страху. Так же и с душой. Чем больше ты оберегаешь ее от внешнего мира, тем уязвимей становишься. Тем азартнее мир стремиться попасть в твои вздувшиеся вены - и холодной сталью вскрыть их".
И я вспоминаю самый дальний угол двора своего детского сада, где однажды уединилась, чтобы выполнить одну скорбную миссию. Умер пупсик - маленький трогательный голыш из пластмассы, которого я так бережно укутывала долгие месяцы, которого укачивала в игрушечной колыбельке, напевая песни... Накануне мама пообещала сшить ему новые распашонки и наряды - но теперь это было не важно - он был мертв. И в этом оставалось винить только себя. Это я накануне случайно оставила его без присмотра в песочнице, увлекшись игрой с салочки - а когда вернулась, колыбелька была перевернута. Я не сразу нашла его - он лежал на тропинке, что проходила неподалеку - в разорванной распашонке, без головы. Я несколько минут молча стояла над тем, что еще совсем недавно оберегала
от любого ветерка, от яркого палящего солнышка, кого лечила и с кем разговаривала перед сном - и пыталась осознать, что теперь все это ушло безвозвратно. Очевидно, это пес, которого зачем-то приручили воспитатели, так жестоко обошелся с моим голышом.Весь день я проплакала. В нашей группе не любили плакс - их дразнили, а воспитатели потом жаловались матерям, что их дети "нервные"- поэтому рыдания приходилось сдерживать. Я помню, как слезы ручьем стекали по щекам и увлажняли подушку во время тихого часа - в то время как меня распирало зареветь навзрыд, забиться в истерике, побежать к воспитателям и показать им моего пупсика - пожаловаться, получить утешение, увидеть наказание бессовестного пса... Хотелось возмездия - но я плакала беззвучно - лишь иногда вздрагивая своими худенькими плечиками, свернувшись в клубочек - и боясь, что кто-нибудь заметит это и расскажет другим. Я не могла позволить себе открыться.
И вот я забрела сюда, чтобы выкопать ямку и как положено похоронить моего маленького друга. У меня было ощущение, что я делаю что-то запретное - смерть малыша была моей, только моей тайной - и на это место я буду отныне ходить и вспоминать, как хорошо нам было вместе. Я видела в кино, как взрослые иногда приносят на могилки близких цветы - они росли за оградой и я вполне могла сорвать их, просто протянув руку сквозь прутья решетки. Я хотела заботиться о голыше и после его смерти.
Когда ямка была вырыта - я положила его туда, запеленав самым красивым его нарядом - лоскутком атласной шелковой пеленки - и спешно стала засыпать землей. И в этот момент раздался хруст веток - и из-за ближайшего куста высунулась конопатая физиономия Мишки - грозы всех голубей и девчонок нашей группы. Я вздрогнула и застыла на месте, медленно осознавая, что, возможно, он все это время наблюдал за мной. Тем не менее внутри еще теплилась слабая надежда на лучшее.
"А я тут... гуляю..." пробормотала я, но Мишка, скорчив презрительную гримасу, протянул: "Агаааа, как же! Вруша!" - и скрылся за кустами. Я принялась раскапывать ямку, стремясь перепрятать ее содержимое подальше от чужих глаз, но руки дрожали, и глинистая почва не стремилась выпустить из своих объятий мертвого пленника. За этим меня и застала набежавшая откуда не возьмись детвора, которая тут же окружила плотным кольцом
- возглавлял ее, конечно же, Мишка. который победно скандировал: "Гляньте! Больная! Больная! Она хоронит пупса - безмозглый кусок пластмассы!!! Дура!" "Ты врешь! Не верьте!" - я затравленно озиралась по сторонам, но встречала лишь насмешки; казалось, даже девчонки, которые вполне могли бы понять меня, презирали меня в этот момент, подхваченные общим стадным чувством. "Вру? Я сам видел - она копала ямку и ревела - глядите, у нее зареванные глаза!"Десятки глаз устремились на меня - колючие, насмешливые взгляды. Мишка подскочил к раскопанной наполовину ямке с откуда-то взявшимся совочком: "Глядите!" Я кинулась спасать свой "клад", но чьи-то руки подхватили меня и оттащили в сторону, кто-то больно ущипнул и дернул за косичку, сорвав бантик. Я расплакалась в этот раз навзрыд - и уже не сопротивлялась.
Скоро пупсик был извлечен из ямки и предъявлен публике. "Кто он тебе? Ну?" - не унимался Мишка - "Ты его мама? Или бабушка?" - и расхохотавшись, передразнил: "Малыш-ка! До-мой! ку-шать-по-ра!"
Я вытерла слезы и вдруг, неожиданно сама для себя сказала: "Это не мое". "Да брось! я же видел!" "Ну подумай сам - кто будет рыть могилку для простого куска пластмассы? Да еще без головы?" Одногруппники переводили взгляд с меня на Мишку - и не знали, кому верить. Уверенность
их пошатнулась - на смену пришло замешательство. "Я просто нашла эту странную штуковину в траве - а рядом как раз была вырыта ямка. вот я и решила - что она валяется? ямка будто специально под нее. Ну, и закинула ее туда, и присыпала. А этот чудик решил, что я кого-то хороню. Это он больной!" Ребята стали кидать на Мишку подозрительные взгляды, и скоро раздалась первая реплика: "дууурной! всех обманул!" "Давайте его отмутузим!" - живо поддержали другие - и Мишка сделал ноги. Толпа помчалась за ним, а я взяла своего голыша и понесла на помойку, что находилась неподалеку. Теперь он был уже не мой малыш - я предала его - и предала себя. Я просто вовремя сжала руку в кулак - но венка пульсирует до сих пор. Не потому ли я сейчас вспомнила это?Я играю по правилам этого мира давно - и мне кажется, впервые эта игра началась тогда. Кто знает - признай я в тот раз, что это моя игрушка, не побойся насмешек, пойди против всех, может быть, мир не был бы и в дальнейшем со мной жесток? Ведь ему надо, чтобы ты знал свое место, этому миру, чтобы ты съеживался, сжимался и извивался перед ним, как червяк. И если он не давит тебя насмерть - так это лишь для того, чтобы насладиться этим зрелищем. Но кто знает - не доставь я ему такого удовольствия- может быть, я смогла бы заставить его уважать свои желания? Надо было всего лишь не сжиматься...
"Эфа... Почему ты молчишь? Разожми ладонь, Эфа, скажи: "Я лживая, подлая тварь, которая печется только о своей шкуре - и хочу, чтобы ты меня за это наказал". Не заставляй меня уподобляться миру и вскрывать тебе вену - это самый плохой пример для подражания - разожми ладонь, не упирайся - ты заслужила наказание".
Я повторяю то, что он хочет услышать, но он обрывает нить разговора - и начинает новый тур игры.
"Представь: я - бомж, который поселился у вас в подъезде. Да, грязный, потный, вонючий бомж, у которого водятся вши и который страдает лишаем. Каждый раз, идя на работу, ты брезгливо перешагиваешь меня, и игнорируешь, когда я тяну к тебе свои морщинистые руки с просьбой о милостыне. И
вот однажды в твою квартиру раздается звонок и ты беззаботно открываешь дверь. Тебе нечего бояться в твоем напыщенном защищенном мирке. Вернее, тебе так кажется.Нечто налетает на тебя и сбивает с ног - ты понимаешь, что это я. Я захлопываю за собой дверь, оттаскиваю тебя от нее за волосы - ты вынуждена ползти за мною, чтобы я не вырвал их с корнем - а затем приста